Фима Жиганец: На зоне много людей с чувством юмора

– «Фима Жиганец» – звучный псевдоним, с первой буквы настраивающий на общение под определенным углом зрения. Вот у Льва Троцкого псевдоним появился от собственного тюремного надзирателя, у Сталина, по некоторым данным, от нравящейся ему аббревиатуры «стальной и непоколебимый – СтаЛиН». Как родился ваш Фима?

– Все до смешного просто. Когда я выбирал себе литературную маску (а впервые Фима Жиганец появился как автор переводов классической поэзии на блатной жаргон «Мой дядя, падло, вор в законе», 1995 год), я взял дериват «Фима», то есть производное слово от имени Ефим. Ефим Матвеевич Сидоров – мой родной дед по отцу. А «Жиганец» – производное от слова «жиган» – отчаянный, дерзкий преступник. Ну, на такого я не потянул бы, а уменьшительное «жиганец» – в самый раз. Кстати, в этом слове ударение падает на последний слог. Я к тому, что неведомые авторы статьи обо мне в Википедии почему-то указали «ЖигАнец». Но жигАнец – это житель якутского поселка Жиганск. А я в Якутии, увы, никогда не был. Собственно, и не особо рвусь.

На литературной кухне Фимы Жиганца. Фото: Мария Волкова

 

– Как получилось, что ростовский журналист оказался на столько лет «запертым» в системе ГУФСИН?

– После окончания в 1979 году филологического факультета Ростовского госуниверситета (отделение журналистики) у меня было свободное распределение, как раз сын в июле родился. Устроиться по специальности в Ростове выпускнику было почти невозможно, и я стал выпускающим в газете СКВО «Красное знамя». Нынешним молодым журналистам трудно представить, что за зверь такой – выпускающий. Это связующее звено между редакцией и типографией – линотипным цехом и печатным цехами. Тогда каждая строчка в газете еще отливалась в металле, а затем все эти горячие столбцы верстались внутри особых железных рам. Так вот, в один из дней кто-то из метранпажей (верстальщиков) принес мне оттиск новой газеты, которая называлась «Голос совести» и печаталась в военной типографии. Газета предназначалась для осужденных и лечащихся лечебно-трудовых профилакториев на территории Ростовской области. Я сначала подумал, что это розыгрыш, но оказалось – чистая правда. А вскоре редактор газеты пригласил меня в штат. Честно сказать, я терпеть не мог военную форму и тем более не мыслил себя в роли сотрудника управления внутренних дел. Но мне пообещали в течение двух лет дать квартиру, и...«дрогнула фраерская душа». Квартиру я получил через шестнадцать лет, зато в конце 1980-х стал редактором тюремной газеты (которую переименовал соответственно в «Тюрьму и волю») и получил уникальный, бесценный опыт. 

– Общение с известным контингентом за решеткой достаточно специфичное. Насколько легко было находить с ним общий язык? Как охотно сами сидельцы шли на контакт?

– Поначалу не очень просто. Я слыл на факультете этаким интеллектуалом-книжником, писал стихи, увлекался литературой, философией, японской культурой и прочим. Поэтому работу в газете для зэков считал «низкой прозой». В основном «отбывал» свой срок и, лишь став редактором, понял, что судьба подарила мне редкий шанс: приобщиться к субкультуре, фольклору, языку уголовно-арестантского мира. Для филолога этот мир полон фантастических открытий, для писателя – тем более. 

 

– Как происходил сам процесс общения?

– По-разному. Осужденные относились к «воспитательной» газете с подозрением, даже с пренебрежением, называли ее «сучкой». Оно и понятно: до перестроечных процессов в обществе «Голос совести» бы кондовым вариантом производственной многотиражки, разбавленной тюремной экзотикой. Довольно унылое, зато идеологически выдержанное издание. Перемены начались как раз тогда, когда я стал редактором, – в 1987 году. Пик перестройки и гласности, что сказалось и на материалах газеты. У нас подобрался молодой, «горячий» коллектив, все трое – выпускники отделения журналистики, энергии через край. Короче, понеслась душа в рай. Вскоре стало ясно, что и арестанты уже иначе относятся к газете. Помню, я приехал на 14-ю зону строгого режима (Новочеркасск, Хотунок) и хотел поговорить с двумя сварщиками. Те – ни в какую. Но вдруг один спрашивает: «А как ваша фамилия?». «Сидоров». – «Это вы о Высоцком статью написали?» – «Я». – «Тогда базару нет, милости прошу к нашему шалашу». А за эту статью меня чуть погон не лишили, я там Владимира Семеновича не по-детски цитировал. Особенно «Побег на рывок»: 

Я сначала грубил,
А потом перестал.
Целый взвод меня бил
Аж два раза – устал…

Зря пугают тем светом:
Там – с дубьем, здесь – с кнутом.
Врежут там – я на этом,
Врежут тут – я на том…

И это в газете системы исполнения наказаний. Не буду даже говорить, как мне начальство «делало нервы» за подобные публикации, но оно того стоило. 

– Понимали ли они ваш, можно сказать, научно-культурный интерес к тематике или истолковывали его в собственном ключе?

– Кто-то понимал, многие относились настороженно. Но уже с начала 1990-х у меня стали появляться друзья на воле из бывших сидельцев. Мы с женой дружили с некоторыми семьями. Особенно помню Сашу Савченко: три срока за плечами, такой «правильный» пацан из братвы, на свободе отошедший от уголовщины. Он был для меня ходячей энциклопедией, Вергилием, водившим меня по кругам зоновского ада. В конце концов жизнь его все-таки сломала, семья распалась, он получил четвертый срок, отмотал его и вскоре умер. Были и есть другие ребята, с которыми я поддерживал и поддерживаю добрые отношения.

 

– Уголовный мир – безусловный кладезь отечественного мировоззрения. Здесь и проза, и поэзия, и фольклор, и живопись, и музыка. Свои законы, традиции, обычаи, идеалы. При этом данная субкультура не статична, а подвержена трансформациям вместе с изменениями в самой стране. Насколько, на ваш взгляд, рельефно внешние изменения сказываются на реформировании мира по ту сторону колючей проволоки?

– У меня тремя изданиями вышел двухтомник по истории советской профессиональной преступности – «Великие битвы уголовного мира». Там как раз красной нитью проходит мысль о том, что изменения в обществе приводят к изменениям в преступной среде, в арестантской. Это особая тема, здесь обо всем не расскажешь. Но простой пример. До 1926 года понятие «хулиган» было в среде уголовной положительной характеристикой. Песня была такая:

Хулиганы все носят тельняшки,
На фуражках у них ремешки,
Они носят пальто нараспашку,
А в карманах – стальные ножи.

Но в 1926-м в Ленинграде толпа молодых отморозков изнасиловала девушку-комсомолку, это преступление получило огромный резонанс, нескольких насильников расстреляли, другим дали большие сроки, а за хулиганами началась настоящая охота, их стали обвинять по «политической» 58-й статье УК. И воровской мир мгновенно отреагировал. Хулиганы в уголовной среде стали считаться изгоями. Появилась поговорка: «Хулигана и боксера гони подальше от костера». Под «боксерами» разумелись бандиты, которые совершали вооруженные ограбления и преступления «против порядка правления». Таких судили по статье 59-й дробь три (бандитизм), которая, как и 58-я, предусматривала расстрел («пятьдесят девятая гроб три»).

– У вас есть собственное исследование по татуировкам. Можно ли по этому виду «живописи» проследить изменяющуюся историю общества?

– Безусловно. Это интереснейшее занятие! Правда, приходится перечитывать тонны исследований, особенно мемуаров лагерников, дореволюционных каторжан, зэков послевоенного периода (после 1944 года), 50-х годов, 60-х и так далее. Недавно я принимал участие в ток-шоу на канале «Культура», оно было посвящено влиянию уголовной субкультуры на общество. И я там как раз приводил пример из истории уголовных наколок (правда, в окончательный монтаж это не вошло). У Григория Котовского (уголовная кличка «Кот») вокруг глаз были набиты мелкие точки. На что особо указывалось в ориентировке полицейского управления (даже подчеркнуто, что он эти точки на воле вывел, и остались следы вроде оспин). Такие точки считались признаком уголовного авторитета. А в 1960-е и позже точки на лице стали служить отличительной чертой… пассивных гомосексуалистов. Но опять-таки – это отдельная тема.

– Как появилась идея перевода мировой классики на блатной жаргон?

– Это случилось в 1995 году. Я, в отличие от Льва Толстого, обожаю творчество Уильяма Шекспира, особенно трагедию «Гамлет». И однажды в ростовском Доме книги (Большая Садовая-Буденновский) увидел томик переводов «Гамлета» на русский язык, причем отдельно там были опубликованы около двух десятков переводов монолога «Быть или не быть?». Книгу я тут же купил, а на выходе из магазина вдруг задался вопросом: а можно ли этот монолог перевести на блатной жаргон? Все-таки философская лирика, глубочайшие проблемы человеческого бытия. Вот как, например, перевести первую строчку? И вот, дойдя до перехода (то есть и полминуты не прошло), я начало гамлетовского монолога уже «перевел»: «Жужжать иль не жужжать – во, б…, в чем заморочка». И затем «Остапа понесло». Переводы из меня так и перли. Некоторые я прочел ребятам – журналистам из «Военного вестника Юга России», в типографии которого печаталась «Тюрьма и воля». Они встретили «переклады» с восторгом и тут же стали предлагать, что еще перевести. Маяковского предложили, Крылова, еще что-то. Затем в той же типографии я выпустил небольшой тираж своих переводов, книжку карманного формата «Мой дядя, падло, вор в законе».

 

– Ваши первые книги в «блатных переводах» произвели настоящий фурор. Чего было больше – восхищения или проклятия из-за «надругательства над классикой»?

– Пятьдесят на пятьдесят. Практически поровну «хвалы и клеветы». Но популярность моя началась именно с этого сборника, хотя я уже до него выпустил три небольшие книги – пособие «Каратэ-до» в соавторстве со своим тренеров Александром Васильевичем Кабановым, небольшой «Словарь блатного и лагерного жаргона», а также под псевдонимом Александр Стэнфорд художественную биографию Брюса Ли.

– Как воспринимались эти произведения самими сидельцами?

– Хорошо воспринимались. И воспринимаются. Там много людей с чувством юмора.

– Сегодня в мире популярным жанром считается исполнение автором собственных произведений в аудиокнигах. Не планируете ли начитать свои переводы на аудио?

– Вполне возможно. Думаю, лучше меня никто не прочтет. 

– Не думали ли вы переводить не только поэзию, но и прозу?

– На блатной жаргон? Нет. Я реализую «прозаические претензии» несколько в ином формате. В журнальном варианте уже вышли две части моей детективной трилогии о Мокром Паханске – литературном воплощении образа Ростова-папы. Действие одной из частей происходит в мокропаханском зоопарке. Вот в этих детективах я действительно «оторвался по полной». Дело в том, что два центральных персонажа «паханского эпоса» – бывшие зэки Коля Тайга и Юша, которые сами расследуют преступления. 

– Фима Жиганец – автор-составитель огромного сборника блатных пословиц и поговорок. Вряд ли такой мощный пласт можно было бы поднять, общаясь даже не один год с «пассажирами» одной-единственной ростовской зоны. У вас, вероятно, был целый штат корреспондентов по всей стране, как у Михаила Задорнова?

– Разумеется, многие носители арго и уголовно-арестантского жаргона, фольклора меня консультировали и консультируют. Но особенно ценные источники – мемуары каторжан, лагерников, арестантов, начиная с царской России и вплоть до сегодняшнего дня. Приходится перелопачивать, как говорил Маяковский, «тысячи тонн словесной руды». Плюс работы по неуголовному фольклору, причем не только русскому, художественная литература разных веков и т.д. Я ведь не просто механически собираю, но прослеживаю источники каждой поговорки, присказки уголовного мира. А многие из них корнями уходят в русскую историю, культуру, литературу.

– Какие афоризмы ваши любимые?

– О, это вопрос сложный. Один из моих любимых – «попал, как хрен в рукомойник». Это означает – попал, как кур в ощип, то есть в безвыходное положение. Переделка народного «попал, как бес в рукомойник». В основе – народное сказание о епископе Иоанне Новгородском, который укротил беса и слетал на нем в Иерусалим. Или ответ на обращение «кент»: «Твои кенты в овраге лошадь доедают». Как-то одного из бывших сидельцев вычислил по поговорке, хотя он к тому времени уже стал бизнесменом, крупным коммерсом. Но в задушевной беседе у него проскочил «афоризм»: «Не носи ношеное, не…»… гм, как бы это покультурнее продолжить? Ну, скажем – «…не скреби брошенное». Люблю присказки, фразеологизмы типа «катать Азовский банк», «попутать вахту с баней», «переть, как трактор по бездорожью», «не будь моим благодетелем», «буцкать, как бабай ишака» и проч. Многие пословицы, поговорки, афоризмы здесь процитировать никак не можно – слишком «соленые», если не сказать больше. 

(Продолжение следует)