Народный ретро-хоррор: газетный романс о Митрофановском кладбище

Фольклорный страх, переходящий в ужас

Городской романс о жуткой расправе на Митрофановском кладбище (правильно – Митрофаньевском, совсем уж точно – Митрофаниевском) давно уже стал классикой жанра. История о коварном отце, погубившем невинную дочь, неизменно входит в обойму популярных фольклорных песен наряду с классическими образцами народного музыкального творчества. Правда, филологи часто относятся к этому «жестокому романсу» (и другим ему подобным) с отчетливым пренебрежением. Они называют такие песни презрительно – «поздняк» и считают их «фольклорным мусором», влиянием  мещанской городской культуры. Авторы учебника «Русский фольклор» пишут о жестоком романсе: «Сюжет делается мелодраматичным, лиризм заменяется дешевой пасторальностью, допускается убогий натурализм («Как на кладбище Митрофановском отец дочку зарезал свою...»)».
 

Между тем «убогий натурализм и дешевая пасторальность» всегда присутствовали не только в мещанском, но и в классическом русском фольклоре. Вот несколько песенных сюжетов со времен Ивана Грозного.
 

Дети выспрашивают у отца, куда он девал их матушку. А он ее убил беспричинно, а тело закопал («Как  князь Роман жену терял»).
 

Мать дает дочери ядовитое зелье, но сестрица  делится им с любимым братцем. Оба умирают, а на их могилах вырастают кусты, которые сплетаются ветвями («Василий и Софья»).
 

Девушка посмеялась над молодым человеком, он пригласил ее на пир, нежно поцеловал, а затем забил насмерть. После чего покончил с собой («Дмитрий и Домна»).
 

Или знаменитая «Ванька-ключник» – о том, как жена князя Волконского изменила мужу с ключником. Разъяренный муж повесил ключника на воротах, а жена покончила с собой: «Ванька-ключник на ветру качается, молода жена на ноже кончается, а князь Волконский стоит улыбается».

То есть зверство, садизм, кровавая расправа над близким или любимым человеком – тема в классической русской фольклорной традиции не новая и достаточно популярная. Но, конечно же, особо она зазвучала с появлением жанра «жестокого романса», одним из ярких образчиков которого является «Митрофановское кладбище».
 

В последнее время отношение многих фольклористов к этому жанру изменилось. Как замечает Михаил Лурье, такая перемена связана не в последнюю очередь с «обаянием поэтики этих песен, рассказывающих о серьезных чувствах, событиях и отношениях особенным наивным языком».
 

Но подозреваю, что многие современные читатели даже не в курсе, что это за кладбищенский романс, о котором идет речь. Так что есть смысл вас с ним познакомить:

Митрофановское кладбище

Потюремщики, сотоварищи,

Я вам песню сейчас пропою,

Как на кладбище Митрофановском

Отец дочку зарезал свою.

Отец с матерью жили весело,

Но судьба их нелегкой была:

Над дитем она надсмеялася –

Мать в сырую могилу свела.

Отец дочь любил крепче матери,

Но недолгой была благодать.

Он нашел себе жену новую:

«Это, Надя, тебе будет мать».

Злая мачеха ненавидела

Семилетнюю дочь-сироту.

Хоть ничем ее не обидела,

Но она наказала отцу:

«Ты убей ее или сдай в приют,

Только сделай ты все побыстрей,

А не сделаешь, я тогда уйду –

Мне одной будет жить веселей».

Затаил отец мысль злодейскую,

Перестал он сиротку любить.

В детский дом отдать было совестно –

И решил отец дочку убить.

«Надя, милая, подойди ко мне,

Я хочу тебе что-то сказать.

Мы пойдем с тобой нынче вечером

На могилку проведывать мать».

А на кладбище Митрофановском

Дочь узнала про думы отца.

Подошел он к ней, лицо бледное:

«Надя, Надя, прости подлеца».

Тут блеснул кинжал, тут раздался крик,

Кровь горячая тут потекла.

Собрался народ вкруг сироточки,

А Надюша уж мертвой была.

Я кончаю петь песню грустную

И хочу вам, робяты, сказать:

Как умрет у вас жена первая, 

То вторая уж детям не мать.

Романс написан на мотив популярных в 20-е – 30-е годы прошлого века «Кирпичиков (стихи Павла Германа), автором музыки традиционно называют Валентина Кручинина, хотя на самом деле композитор использовал еще дореволюционную мелодию вальса С. Бейлезона «Две собачки» из цикла оркестровых пьес «Цирковые впечатления».
 

Итак, мы упомянули, что песня про Митрофановское кладбище сегодня уже не на слуху. А в 20-е - 60-е годы прошлого века она имела огромный успех и исполнялась по всему СССР. Мой покойный тесть Алексей Васильевич Макаров любил исполнять «митрофановскую трагедию» под баян еще в 1970-е годы. Сегодня можно услышать этот «жутик» и со сцены: «ретро-романсы» снова входят в моду. Так что не стоит недооценивать потенциал знаменитых баллад.
 

Причем любопытно: хотя речь идет о городском романсе, мемуарная и художественная литература связывают «Митрофановское кладбище» большей частью с сельскими, деревенскими исполнителями. Вот, к примеру, воспоминания замечательного советского актера Евгения Матвеева о детстве (1931 год, когда Жене исполнилось девять лет):


 

«В степном селе не было ни театра, ни радио, ни кино... невыносимо хотелось петь жалобные песни. На заработанные деньги купил себе балалайку. Собирались возле нашего двора женщины, усаживались на бревно у плетня и просили: «Женько, спивай!». Я пел:

Вот сейчас, друзья, расскажу я вам,

Этот случай был в прошлом году,

Как на кладбище Митрофановском 

Отец дочку зарезал свою...».

Воспоминания У. Поляковой «Мамины записки» относятся к тому же периоду – времени первой пятилетки: «Помню, как домработница новых жильцов – семьи Черняк, которая сменила Прожогиных – деревенская девушка Наташа пела на кухне страшную песню: «Как на кладбище   Митрофановском отец дочку зарезал свою».
 

Мемуары Т. Ивановой «Мой Новосибирск», где автор, городская девочка, вспоминает, как ее взяли в цирковое турне: «И я поехала на гастроли по районам области. Меня учили акробатике, верховой езде, вольтижировке, жонглированию, упражнениям на трапециях. А на представлениях я выступала с жалостливыми песнями: «Как на кладбище Митрофановском отец дочку зарезал свою...».
 

Но, разумеется, жестокие романсы исполнялись и в городах. В послевоенную пору «Митрофановское кладбище» входило в репертуар безногих инвалидов и попрошаек на улицах и в электричках.
 

Нынче, повторимся, этот жанр стал постепенно угасать. Сведения о нем становятся путаными и туманными. Так, Наталья Якимова в статье «Родственники современного шансона» пишет: «Часто тексты жестоких романсов - наивные нескладушки с множеством возвышенных эпитетов. Постоянно встречаются словесные бытовые обороты, причем их «уталкивают» в строки так, как удобно самим исполнителям, не особенно оглядываясь на правильность и красоту слога: «отомстить ее она решилася». Тем не менее в них нетрудно отыскать практически всю уголовную хронику того времени - как говорят сейчас, «убийства на бытовой почве». В наличии весь набор: ревность, пьянство мужей и измены жен, желание жить лучше, избавившись от «мешающих» родных, любовниц и даже собственных детей. Пример последнего -  известная песня «На кладбище, на Митрофаньевском». Описываются московские события, очень вероятно, что происходившие на самом деле, но этот романс сразу же полюбили в провинции. Герой - вдовец с маленькой дочкой, который женился вторично. Женщина приказывает ему избавиться от ребенка… Отец  зовет дочь посетить могилу матери и там закалывает ее ножом. Вот такой вариант истории о злой мачехе…».

Кладбище: биография и география

В принципе, общая характеристика жанра не вызывает особых возражений. Но что точно не лезет ни в какие ворота, так это «московская» география песни. Ни о какой Москве не может быть и речи. Любой житель Питера прекрасно знает, что Митрофаниевское кладбище находилось именно в Северной Пальмире. Возникновение его связано с холерной эпидемией, которая вспыхнула в 1831 году и жестоко прошлась по столице Российской империи. Хоронить на общих кладбищах умерших от холеры опасались. И тогда было принято решение выделить для этой цели отдельный участок. Сначала кладбище  назвали Тентелевским (расположено оно было рядом с деревней Тентелевкой), но со строительством тут в 1835 году церкви во имя чудотворца Митрофания оно было переименовано в Митрофаниевское.

Митрофаниевское кладбище стало одним из крупнейших в городе, здесь погребено почти двести тысяч покойников. Оно не считалось богатым и престижным. В основном здесь хоронили людей низкого и среднего достатка. К середине ХIХ века это было, как писал Всеволод Крестовский в романе «Петербургские трущобы», «по преимуществу кладбище демократическое: тут хоронится петербургский пролетарий, тут же указано место и преступнику, и тюремному арестанту». Впрочем, рядом с церковью располагались могилы людей известных: поэта и переводчика Льва Мея, известной актрисы Екатерины Семеновой, чьим талантом восторгался Пушкин, замечательной польской пианистки Марии Шимановской …
 

Рассказывая о Митрофаниевском кладбище, нельзя обойти вниманием и здешних попрошаек.

«Специальность» «митрофаниевских нищих» приносила такие доходы, что сюда тянулись побирушники со всей России. Так, в 1899 году полиция задержала на кладбище нищего из Таганрога Григория Павлова, при котором было обнаружено 707 рублей наличными и сберегательная книжка на 900 рублей (сумма по тем временам громадная).
 

Но вот вопрос: почему создателей «жестокого романса» вдохновило именно питерское кладбище?

Утром в газете - вечером в куплете

И вот тут мы переходим к теме «сталинского интернета».
 

Дело в том, что многие «жестокие романсы» сочинялись по горячим следам конкретных событий и разлетались затем по всей стране. Причем, в отличие от периодических изданий – газет и журналов, они жили не один день или месяц, а исполнялись в течение десятилетий; новые поколения добавляли свои детали, видение событий, оценки и проч. Ну, примерно то же самое, что происходит сегодня во всемирной сети. Такой романс, по мнению филолога Михаила Лурье, не что иное, «как песня-хроника, сочиненная, скорее всего, по тексту заметки в прессе (буквально в соответствии со схемой «утром в газете - вечером в куплете»)…».

Мало того, на подобных «месседжах» авторы делали свой маленький «гешефт». Писатель Вадим Шефнер вспоминал свое мальчишеское детство, которое пришлось на 1920-е годы:
 

«Кто сочинял эти песни? Этого никто не знает. Известно только, что многие поставлял базар. На толкучках ленинградских обретались свои певцы, по дворам не ходившие; частенько это были инвалиды империалистической войны, их милиция не штрафовала и с барахолок не гнала. Вот однорукий человек средь суеты Андреевского рынка затянул песню; вокруг него смыкается круг слушающих; пропев последний куплет, певец не протягивает своей руки за подаянием, нет, он вынимает из висящей у пояса сумки листки с машинописным текстом только что исполненной песни и скромно сообщает, что цена листка - гривенник. Покупает, конечно, не всякий, но некоторые покупают. Публика на толчке текучая, и когда через полчаса инвалид приступает к исполнению той же песни, вокруг него возникает кольцо свежих слушателей; все повторяется заново».
 

То же подтверждают и другие источники. По наблюдениям А. Астаховой, в период нэпа в Ленинграде подобного рода творчеством занимались несколько сочинителей-профессионалов:
 

«Краткие сообщения газетной хроники происшествий в ряде случаев несомненно напоминают преступления и происшествия, о которых повествуют песни. Авторы этих песен сами рассказывают о процессе их создания. Так, один из них говорил, что пишет «больше всего по утренней «Красной газете».
 

Подтверждением этого может служить и романс о Митрофановском кладбище. Он создан по публикациям ленинградских газет 1925 года – об убийстве чертежником фабрики Гознака Василием Путятиным в конце октября своей девятилетней дочери Надежды.
 

Процесс был громким еще и потому, что убийца оказался бывшим депутатом Государственной думы третьего созыва от фракции социал-демократов. Правда, при Советской власти политическую карьеру ему продолжить не удалось. Видимо, оттого он сильно запил. Далее песенная и реальная фабулы несколько отличаются: жена Путятина вовсе не умерла, а ушла от него вскоре после революции, оставив маленькую дочь. Непутевый отец отдал Надю на воспитание родственникам и женился снова. Его очередная супруга носила «говорящую» фамилию Страхова и полностью ей соответствовала. Она потребовала от чертежника, чтобы тот избавился от дочери любым путем – хотя девочка вроде бы ей не мешала, поскольку, как уже говорилось, жила отдельно. Но кто же поймет черную женскую душу… Путятин встретился с Надей, угостил конфетами и завел на безлюдное кладбище. Здесь он перерезал девочке горло заранее прихваченным ножом, бросил трупик в какой-то ящик и завалил железным ломом с неухоженных могил. На следующее утро тело Нади обнаружили кладбищенские сторожа. Тут же обратились к отцу. Девочку отец опознал и рассказал, что Надя действительно вчера с ним гуляла, а затем ушла к дяде. Однако Путятина удалось быстро припереть к стенке. По результатам психиатрической экспертизы он был признан вменяемым, хотя и страдал запущенным алкоголизмом. Позднее «вменяемый алкоголик» был приговорен к значительному сроку лишения свободы.

Итак, пользователи «сталинского интернета» «постили» тему в своем осмыслении, а далее уже шли многочисленные «перепосты» по городам и весям нашего отечества. Вот что вспоминала Г. Филатова из Мурома Владимирской области:
 

«– Раньше по вагонам ходили, все такие песни пели…

– Калеки?

– И калеки, и под калек кто-то.

– А что они пели?

– Ну, и о войне, и вот такие жалостливые… чтобы, так сказать, слезу выбить и подаяние получить».

Или рассказ Тишковой из города Бологое Тверской области о послевоенной поре: «У нас на рынке как-то калеки сидели безногие и пели эти песни. Мы любили пошляться по рынкам... там шапка была брошена, на катках на таких, на колесиках, катился инвалид. И пел эти песни... И в шапку ему кидали – кто денежку какую, кто кусочек сахара, кто еще что-то  подавал… И вот этим зарабатывали».
 

Мы приводим текст канонический, прошедший испытание временем и освобожденный от излишней детализации. Даже точное название реального кладбища – Митрофаньевское – во многих вариантах превратилось в Митрофановское. Песня стала народной и фактически освободилась от своих географических, топографических привязок. Митрофановское кладбище – уже не указание на конкретное место в Петербурге, а некое обобщение. В одном из вариантов от него даже образован город Митрофановск.
 

Многие песни, уходя в народ, обрастают подробностями, деталями, в разных регионах получают свои топонимические «метки». Например, в ростовском варианте «Мурки» поется: «На Большой Садовой, в темном переулке, урки собралися на совет». В песне «Идут на Север этапы новые» безликую «каталажку» или «пересылку» заменяют точным адресом: «А завтра утром покину Пресню я…». Сколько различных способов убийства Мурки подробно описывают безвестные авторы! Ну и так далее. В «Митрофановском кладбище», напротив, излишняя детализация устраняется.

Но варианты с детальной прорисовкой обстоятельств дела и всевозможными продолжениями истории сохранились. Например, более полная версия трагедии повествует о событиях, которые произошли после убийства. Присутствует немало стилистических оттенков с элементами усложненного психологизма (мачеха, обращаясь к новому мужу с просьбой устранить дочь, подчеркивает – «говорить тебе даже совестно», раскаяние отца описывается очень подробно). Явно видны и языковые клише, свойственные официальной, газетной лексике с уклоном в тривиальный пафос и патетику: «мужу задачу дала», «мысль зверская впала в голову», «я кончаю петь, факт действительный». Вот этот самый вариант (без традиционного зачина):

Неродная мать ненавидела

Малолетнюю  дочку  сперва,

Но ничем ее не обидела,

Только мужу задачу дала:

«Всей душой люблю тебя, милый мой,

Только жить мне с тобою невмочь.

Говорить тебе даже совестно –

Жить с тобою мешает мне дочь.

Ты убей ее иль в приют отдай,

Только делай все это скорей.

А не сделаешь – я уйду тогда

И одна буду жить веселей».

Мысль зверская впала в голову,

Перестал  отец   дочку  любить.

В детский дом отдать было совестно,

И решил отец дочку убить.

Жаркий день стоял, духота кругом,

На могилку он  дочку  стал звать.

Не хотелося ей с  отцом  идти,

А хотелось проведать ей мать...

Сердце девочки беду чуяло…

Вдруг  отец  «Надя, Надя» стал звать:

«Подойди ко мне,  дочка  милая,

Я хочу тебе слово сказать.

Ты, родная дочь, иди к матери,

Ты мешаешь на свете нам жить,

Пусть душа твоя горемычная

Вместе с мамой в могиле лежит».

Надя бледная подошла к нему,

 Отец  быстро схватил и стал жать,

Чтобы крик ее не мешал ему

И на помощь людей не дал звать.

Вырыл ямочку неглубокую,

Туда  дочку  свою положил,

Закидал землей да по скорости

И к красотке своей поспешил.

Он пришел домой неузнаваемый,

Глаза, точно у зверя, горят.

Кровь застылая на руках видна,

Как мог мысли такие держать...

Но недолго шла любовь вечная,

И прогнал он красотку свою.

Запер дверь на ключ, не пускал ее,

Повторял: «Мне жена не нужна»...

А потом пошел он в милицию

И сознался он тут обо всем –

Что  зарезал дочь за красавицу

В Митрофановском кладбище днем.

Три креста стоят в  Митрофановском,

И  отец возле дочки лежит,

Как жила она, пела песенки 

И не знала, что папа бандит.

Я кончаю петь, факт действительный,

И хочу всем мужчинам сказать:

Как умрет у вас жена первая,

Так вторую детям мать не брать.

Мораль сей басни такова…

Лично меня умиляет в «Митрофановском кладбище» какой-то особый, извращенный взгляд сочинителей на произошедшее. Вдумайтесь:

В детский дом отдать было совестно,

И решил отец дочку убить…

Строчки звучат издевательски-иронично, однако, судя по всему, неведомый сочинитель был совершенно искренним, употребляя слово «совестно». То есть убить, оказывается, менее постыдно, чем отдать в детский дом. Перед соседями неудобно.
 

А уж резюме – просто сказочное:

Я кончаю петь песню грустную

И хочу вам, робяты, сказать…

Ну, сейчас пригвоздит злодея-отца к позорному столбу!

…Как умрет у вас жена первая, 

То вторая уж детям не мать.

Замечательно! Все эти бабы проклятые. На ту же особенность обращает внимание и писатель Вадим Шефнер в книге «Имя для птицы, или Чаепитие на желтой веранде»:

«Как на кладбище Митрофаньевском

Отец дочку родную убил...
 

Так начиналась одна из них. Далее выяснялось, что отца на это преступление подговорила мачеха, и вот он повел дочку на кладбище, якобы для того, чтобы помолиться с нею на могилке ее матери, - и там, надеясь, что все останется в тайне, совершил злодеяние. Характерно, что мачеха в песне осуждалась более строго, нежели непосредственный исполнитель ее злого умысла».

Нет, ребята, что-то явно не то творится в нашем отечестве, и уже давно. На этом я кончаю петь песню грустную, и сказать мне больше нечего.